После фильма «Остров» на наши рок-концерты косяками шли старушки с больными детьми. Все жаждали исцеления и благодати от киношного отца Анатолия. А на сцене: «Муха — источник заразы!» — Мамонов изгалялся в своем обычном амплуа. «Это что за бесовщина?» — возмущались «страждущие». Приходилось возвращать деньги за билеты...
Разве те бабки могли разобрать, где демоны беснуются, где ангелы? Когда Петр вот так на всю страну с киноэкрана взмолился, за это на него кое-кто подревнее набросился.
Страшно запил ваш отец Анатолий, по земле катался с пеной у рта, за голову хватался: «Оля, что со мной? Плохо, ой же плохо!» Нам тогда звонили из всех монастырей России: «Мы с утра до вечера за Петра молимся, чтобы бесов от него отогнать». Врачи, конечно, тоже кровь от зеленого змия почистили, а я все чаи страждущему подносила. Отбились, спасли...
Всю жизнь спасаемся. И только последние 15 лет молитвой, живем вдали от цивилизации — как построили дом в подмосковной деревне Ефаново. А до этого Москва нас так крутила…
«Что будем делать в четверг, если умрем в среду?» — это сейчас, между небом и землей помотавшись, Петр так рассуждает. А когда первый раз дожил до летального исхода и воскрес — выдохнул одно желание: «Пивка бы…»
С напильником в груди Петр пробежал от сада «Эрмитаж» до остановки, разжал двери 69-го троллейбуса и врезал по морде своему убийце...
Рухнул в салоне, отомщенный. Это была обычная сходка с кастетами — Большой Каретный на Малый, стенка на стенку. Они с одноклассником Сашкой Липницким пили, пили и пили с 13 лет. Выросли в московских двориках на этих драках. Еще тогда, в «Эрмитаже», Петя почти все свои зубы посеял. А тот напильник застрял в каком-то супермиллиметре от сердечной артерии. Врачи его вынули, но загноилось легкое — и его у человека в 25 лет без спроса отняли. Даже странно, как Петру на песни теперь дыхалки хватает. Любой врач с тех пор, его осматривая, каждый раз пугается:
— Срочно в больницу! Не прослушивается левое легкое!
— Все хорошо, — говорю, — его давно вырезали.
Так сходил Мамонов первый раз на тот свет — только электрошок его выдернул из клинической смерти.
И ровно сорок дней он лежал в коме. Считается, что на сороковые сутки мы освобождаемся от земных уз — и понеслась душа в райский сад. А Петя тут же в своем саду «Эрмитаж» объявился — прямо в полосатой больничной пижаме. Утек, опираясь на какую-то сухую палочку, стоило его из реанимации перевести и выпустить во дворик «Склифа» на прогулку. «Петро жив!» — подняли кружки его дружбаны и давай все вместе отмечать второе пришествие Мамонова. Такое же бессмысленное, как и первое.
Как я попала в этот мамоновский вертеп, доподлинно неизвестно.
Не помню, хоть и не пью. Я же была совсем из другой оперы, а точнее — из кордебалета. Скакала в варьете «Звездное небо» на Тверской, в «Интуристе». Из гостиницы возник и мой первый муж, англичанин. Прожили мы недолго, да и семейная жизнь меня не настолько впечатляла — это вам не кордебалет. У меня не было диплома, потому я числилась «артисткой балета третьей категории», а очень уж хотела выскочить в первую. Оттого больше других крутилась вокруг своей оси, откидывая ножку, до изнеможения... А рядом все это время был «Эрмитаж» с ресторанами, где кутил Мамонов.
Где-то в повседневной суматохе мы встретились и просто остались вместе. После респектабельного англичанина беззубый рок-н-ролльщик был странной партией. А у Петра до меня поклонниц было навалом — дочки иностранных послов к нему за кулисы бегали.
